ЭВМ и роботы на страницах советской научной фантастики. Часть 3: от утопии к реальности

В отличие от ранней советской фантастики, мало интересовавшейся вычислительными машинами ^[1], в конце 50-х годов авторы первых произведений «золотого века советской НФ» стали активно вводить ЭВМ и роботов в образы утопического завтра ^[2]. И в романе «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, и в сборнике «Полдень, XXII век» братьев Стругацких компьютеры и кибернетические устройства показаны как повсеместные и привычные людям будущего. Тем временем, компьютеры начинают всё больше проникать и в реальность — поначалу сугубо у «физиков». С рубежа 50-х и 60-х ещё недавно единичные ЭВМ начинают идти в серию десятками (БЭСМ-2) и сотнями (Урал-1) экземпляров, ими начинают оснащаться институты, инженерные и научно-исследовательские центры, программирование превращается в важную, всё более востребованную и дефицитную специальность. Ещё недавно компьютеры в фантастике были таким же признаком не слишком близкого будущего, как межзвёздные перелёты. Теперь же всё больше читателей НФ из числа технической интеллигенции и сами прямо или опосредованно имели дело с компьютерами. Как это отразилось на советской научной фантастике и в целом культуре этого времени?

Иллюстрация к первой в СССР детской научно-популярной книге о робототехнике и кибернетике «Алло, робот», Александр Кондратов, 1965 год

Продолжим про Стругацких — благо, в этот период они были весьма плодовиты и написали несколько из важнейших своих работ о мире Полудня. В финале прошлой части мы коснулись сборника «Полдень, XXII век» — в основном в плане описания утопического мира будущего с массовой компьютеризацией. Но в этой работе 1961 года есть и ещё два интересных образа, которые оказываются ближе к образам и тропам более поздней научной фантастики. В рассказе «Загадка задней ноги» суперкомпьютер КРИ, способный по малейшим следам и паттернам реконструировать следы прошлого и моделировать процессы и поведение ^[3] живых существ, начинает загадочным образом глючить. «Выдавать» КРИ мог не только графическую и звуковую информацию, но и собирать в автоматических мастерских механические устройства-модели. С какого-то момента модели приобрели крайне странные, нерациональные и причудливые формы — и причины этого оставались загадочными до тех пор, пока не выяснилось: шутники-программисты задали КРИ промпт «смоделировать и создать семиногого барана без мозжечка» (раздела мозга, отвечающего за координацию движений). Что и ввело суперкомпьютер, честно пытавшийся выполнить задачу, в состояние полного изумления и цифровых галлюцинаций не хуже LLM пару лет назад, и помимо конвульсирующих семиногих роботов окрестности оказались заполнены робоконструкциями самых невероятных и нелепых форм.

Иллюстрация к «Загадке седьмой ноги» чешского художника Урбана Эрвина

Следом идёт куда более мрачный рассказ «Свечи перед пультом», который повествует о попытке переноса в Новосибирском институте биологического кодирования на цифровой носитель сознания умирающего гения ^[4] науки, японского академика Окада. Объём информации, по словам одного из персонажей, составляет «сто двадцать триллионов мегабит» (порядка 14 эксабайов или 14 000 петабайтов, чуть больше всего глобального интернет-трафика за 2004 год):

Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому — живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро — Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, — время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологических функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся — например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его «я». И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное «я» Окада снова станет действующим, настоящим «я». Вопрос: как это сделать? Как?

Эксперимент первый в истории, привлечены все профильные специалисты планеты, и в радиусе 20 км строго запрещены любые электроприборы, не задействованные непосредственно в процессе переноса — именно поэтому всё проводится при свете свечей и факелов. Данные с мозга академика записывают в 20 специально построенных дата-центров… но до смерти мозга не успевают снять последние 2%, и дальнейшая судьба эксперимента остаётся за открытым финалом.

Текст довольно меланхоличен и неожиданно мрачен для в целом утопичного сборника, а измождённые не первыми сутками без сна ^[5] участники эксперимента в электроизолирующих балахонах описаны похожими на участников странного алхимического ритуала

В вышедшей двумя годами спустя «Далёкой Радуге» (1963) капитан звездолёта Леонид Горбовский, один из центральных персонажей всего цикла, рассказывает собеседникам о двух связанных с вычислительными машинами случаях повышенной странности и криповости:

— Например, Массачусетская машина. Вы, конечно, должны помнить. Сейчас о ней вспоминают редко. Угар кибернетики прошел. Знаете, это древнее опасение: машина стала умнее человека и подмяла его под себя… Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое сложное кибернетическое устройство, когда-либо существовавшее. С каким-то там феноменальным быстродействием, необозримой памятью ^[6] и все такое… И проработала эта машина ровно четыре минуты. Ее выключили, зацементировали все входы и выходы, отвели от нее энергию, заминировали и обнесли колючей проволокой. Самой настоящей ржавой колючей проволокой – хотите верьте, хотите нет.
— А в чем, собственно, дело? — спросил Банин.
— Она начала вести себя, — сказал Горбовский.
— Не понимаю.
— И я не понимаю, но ее едва успели выключить.
— А кто-нибудь понимает?
— Я говорил с одним из её создателей. Он взял меня за плечо, посмотрел мне в глаза и произнес только: «Леонид, это было страшно».
— Вот это здорово, — сказал Ганс.
— А, — сказал Банин. — Чушь. Это меня не интересует.
— А меня интересует, — сказал Горбовский. — Ведь её могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?

Леонид Горбовский — один из центральных персонажей мира Полудня Стругацких, он до сих пор неясным образом выживет в ходе событий «Далёкой Радуги», появится в большем числе произведений цикла, чем кто бы то ни было ещё и даже доживёт до XXIII века (родившись в XXI-м)

Что интересно, в написанных годом позже «Стажёрах» (1962) в качестве примера типичной журналистской утки упоминается «дух Буонапарте, вселившийся в Массачусетскую электронную машину». Дальше в беседе Горбовский рассказывает о втором эксперименте с компьютерными системами, пошедшем не совсем так: «казусе Чёртовой Дюжины», тринадцати «учёных-фанатиков», которые попытались стать киборгами и буквально срастить свои мозги и организмы с машинными. По словам одного из персонажей, они хотели избавиться от эмоциональных помех во имя безупречного разума, а также преодолеть ограничения органической плоти. Увы, но почти все они в итоге «разрушили себя», не справившись с возникшими побочными эффектами и проблемами. Единственный выживший к событиям участник «Чёртовой Дюжины», Камилл, объясняет позже Горбовскому, что опыт ^[7] не удался прежде всего по психологическим причинам. Участники эксперимента действительно обрели огромные интеллектуальные и технические возможности, как бы даже не мистические — но оказались в ситуации тяжёлого экзистенциального кризиса из-за того, что у них по мере киборгизации «отвалились» многие человеческие эмоции ^[8], включая саму способность чего-то желать. «Вместо состояния «хочешь, но не можешь» — состояние «можешь, но не хочешь», это невыносимо тоскливо — мочь и не хотеть». Кроме того, несмотря на многолетние попытки прикидываться человеком в разных местах и на разных планетах, люди всегда испытывают рядом с Камиллом то, что сейчас мы называем «эффектом зловещей долины»: даже не предполагая в нём не вполне человека, практически каждый подсознательно видит в его поведении ^[9] что-то неестественное, странное и отталкивающее. Киборг Камилл оказался буквально единственным человеком утопического мира Полудня, у которого нет ни одного друга — хотя с Горбовским они и нашли несколько лучший язык.

И фигура Камилла, и часть обсуждений в «Далёкой Радуге» — реакция Стругацких на актуальное в начале 60-х годов противостояние «физиков» и «лириков» в среде молодой советской интеллигенции: устами Камилла, Горбовского и других персонажей авторы критиковали крайности и тех, и других, считая, что обществу нужны и те, и другие, а в здоровой человеческой психике должны быть развиты и интеллект, и эмоциональная сфера

Куда более оптимистично к идее мыслящих машин подошёл Евгений Велтистов, выпустивший в 1964 году повесть «Электроник — мальчик из чемодана». Большинству миллениалов «Электроник» знаком прежде всего по фильму конца 1970-х годов — однако экранизация очень сильно отличается от исходника. Причём, на мой взгляд — не в лучшую сторону. Экранизация — по сути просто «янг эдалт» про подростка, которому повезло наткнуться на робота-двойника, и послать его учиться вместо себя, чтобы позже осознать некоторую неразумность такого решения. Повесть имеет совершенно другой смысл и настроение: это буквально гимн кибернетике для школьников, на каждой странице демонстрирующий преимущества занятий программированием и робототехникой. И действие там, в отличие от фильма, происходит в будущем, значительно более технически продвинутом, чем наш мир 2020-х годов: здесь давно привычны не только повсеместные компьютеры (с плоскими мониторами!) и видеосвязь, но и роботы, воздушные такси, подводные города и производственные центры, искусственный интеллект и автоматизация всего и вся стали нормой:

Горят ярким блеском раскаленные балки. Вот они входят на прокатный стан и появляются уже в виде тонких железных листов, а управляет этим процессом приземистый шкаф-автомат… Стоят в степи сотни вышек. Включает и выключает их, гонит нефть по трубам электронный диспетчер… Бегут по рельсам поезда, едут по улице троллейбусы и электробусы – их ведут тоже роботы… Остановившееся сердце тяжелобольного человека заменяет электронный приборчик. Жив человек, не умер!.. А рядом другая машина просматривает коллекции геологов и подсказывает, где искать уголь, где – нефть, где – алмазы… Теперь ведет рассказ Александр Сергеевич Светловидов. Скользя по экранам лучом фонаря-указки, он очень сжато и ясно говорит о том, как помогают электронно-вычислительные машины ученым: не только собирают материалы, обобщают факты, продумывают варианты, но и занимаются творчеством – дают новое решение проблем. Машины уже нашли такие доказательства теорем, которые никому из математиков не приходили в голову. Они просматривают за физиков фотографии элементарных частиц, сортируют их и высказывают свое мнение. И учёные, поблагодарив своих думающих помощников за открытие неизвестного прежде и за сэкономленное время, берутся за столь сложные теории, которые еще недавно были недоступны человеку.

Сыроежкин тут — не хулиган, раздолбай и двоечник, мечтающий «забить» на школу и петь песни под гитару, а юный изобретатель, искренне увлечённый учёбой в профильной кибернетической школе и особенно программированием, и имеющий лишь некоторые проблемы с дисциплиной и организованностью. В то же время, созданный профессором Громовым андроид Электроник в фильме куда более «очеловечен», чем в книге, где он с трудом понимает человеческие эмоции ^[10], вплоть до перегрузки ИИ, и сбегает от профессора из-за сбоя в системе, а не из возмущения и «бунта». Из-за плохого понимания человеков андроид периодически попадает в глупые ситуации. По сути, в книге Электроник и Сыроежкин — два довольно похожих персонажа с некоторыми противоположными крайностями, которые постепенно учатся друг у друга, тогда как в фильме Электроник практически во всём превосходит Сыроежкина, даже в социальных навыках — и убедительно имитирует его «взявшуюся за ум» версию в том числе перед собственными родителями. Если фильм — это скорее развлекательная лента с элементами мюзикла для подростков рубежа 70-х и 80-х, то книга — реклама кибернетики для учащихся школьного возраста, причём (особенно для своего времени) талантливая и убедительная.

В том же 1964 году, что и «Электроник — мальчик из чемодана», выходит и новый роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы». В отличие от «Туманности Андромеды», его действие происходило приблизительно в современные автору годы. Посвящён роман был не столько технологиям, сколько попыткам выяснить, как проложить путь от человека ХХ века к сверхчеловеку будущего, а также всё больше увлекавшей Ефремова теме скрытых возможностей человеческой психики и физиологии. Местами «Лезвие бритвы» откровенно уходит в сторону мистики и эзотерики. Главный герой Иван Гирин умеет (естественно, неким «строго научным образом») подчинять себе людей голосом не хуже матерей Бене Гессерит из «Дюны», а сюжет во многом крутится вокруг попыток советско-индийских исследователей и противостоящих им западных спецслужб с оккультистами заполучить меняющую психику древнюю корону из чёрных камней. Персонажи увлечённо обсуждают вопросы сексуальности, тантру и Шамбалу, экспериментируют с психоактивными веществами, вспоминают прошлые жизни и вообще творят много разного, чего мало ожидаешь от советской литературы. Неудивительно, что критика подвергла роман разгрому, издание 1964 осталось единственным до 1975 года (посмертное собрание), а полноценно его стали печатать только после начала Перестройки.

Стоит всё же уточнить, что в 60-е многое из того, что ныне считается явно антинаучным, даже многие академические учёные допускали как проявление пока неизвестных материальных процессов, темы вроде телепатии ^[11] и телекинеза периодически обсуждались на страницах научных журналов, а военные и спецслужбы по обе стороны Атлантики тихо вкладывались в исследования вроде «обеспечение связи с погружёнными атомными подводными лодками с помощью телепатии»

Но и в «Лезвии бритвы» нашлось место упоминаниям кибернетики, хотя и в своеобразном ключе. Так, уже в начале протагонист Иван Гирин резко критикует слишком идеалистичные представления о человеческой психике, и настаивает на том, что без кибернетики в работе мозга разобраться невозможно:

Новая жизнь создаёт новые потребности ^[12], новые машины требуют новых людей, умеющих владеть своей психикой. Да и психику эту надо тренировать, укреплять, развивать. Но нам, материалистам, очевидно, что психика основана на физиологии, возникает и вырастает из нее, — следовательно, прежде всего нужно изучать их взаимосвязь, а она сложнее и устойчивее системы автоматизирования, то есть рефлексов ^[13]. А мы, биологи, оказались беспомощны, не подготовлены к изучению работы мозга. Оперировали почти мистическими понятиями — разум, воля, эмоции. Пока физики и математики ^[14] не показали, не ткнули носом в кибернетику. Тогда и стало ясным, с какой наисложнейшей постройкой нам приходится иметь дело. Но создать институт, посвященный психофизиологии, еще не догадались, а надо бы несколько таких научных центров (…) Кибернетику тоже не так давно считали чепухой. А именно кибернетика дала нам возможность впервые создать научное представление о работе мозга.

Дальше персонажи обсуждают и обратную сторону сходства мозга и вычислительных машин: они считают, что уже скоро компьютеры смогут писать музыку и вообще создавать объекты искусства, скорее всего посредственные — «но ведь и среди людей множество посредственностей». Гирина в острые моменты сравнивают с «безжалостной мыслящей машиной», а сам он сожалеет, что «еще не созданы машины для чистки мозгов от мусора».

По сути, Ефремов в «Лезвии бритвы» продвигал идею мозга как биологической нейросети, работу которой можно понять только с точки зрения ^[15] кибернетики, и которая способна при правильном использовании давать значительно более впечатляющие результаты, чем обычно получается

Ну а в 1965 году у Стругацких выходит «Понедельник начинается в субботу», «сказка для научных сотрудников младшего возраста». Где впервые в отечественной литературе протагонистом становится программист, Александр Привалов. Его, как редкого, дефицитного, и при этом очень нужного специалиста лихо хантят на работу в весьма необычное место: НИИ ЧАВО, научно-исследовательский институт чародейства и волшебства.

Потом горбоносый спросил: «А где вы работаете?» Я ответил. «Колоссально! — воскликнул горбоносый. — Программист! Нам нужен именно программист. Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!» — «А что у вас есть?» — «Что у нас есть?» — спросил горбоносый поворачиваясь. «Алдан-3», — сказал бородатый. «Богатая машина, — сказал я. — И хорошо работает?» — «Да как вам сказать…» — «Понятно», — сказал я. «Собственно, ее еще не отладили, – сказал бородатый. — Оставайтесь у нас, отладите…» — «А перевод мы вам в два счета устроим», – добавил горбоносый. «А чем вы занимаетесь?» — спросил я. «Как и вся наука ^[16], — сказал горбоносый. — Счастьем человеческим». — «Понятно, — сказал я. — Что-нибудь с космосом?» — «И с космосом тоже», — сказал горбоносый.

Часть персонажей «Понедельника»

Там, в неком подобии вполне реальных закрытых научных центров СССР тех лет, трудится коллектив самых настоящих и очень разношёрстных магов. Все события трёх новелл книги мы видим глазами именно Саши Привалова — который обслуживает все вычисления института на ЭВМ «Алдан-3», выполняет прочие задачи вроде дежурства по графику в новогоднюю ночь, сталкивается с проблемами вроде профессора Выбегаллы, и попутно с переменным успехом учится основам практической магии сам.

Здесь стоял мой «Алдан». Я немножко полюбовался на него, какой он компактный, красивый, таинственно поблескивающий. В институте к нам относились по-разному. Бухгалтерия, например, встретила меня с распростертыми объятиями, и главный бухгалтер, скупо улыбаясь, сейчас же завалил меня томительными расчетами заработной платы и рентабельности. Жиан Жиакомо, заведующий отделом Универсальных Превращений, вначале тоже обрадовался, но, убедившись, что «Алдан» не способен рассчитать даже элементарную трансформацию кубика свинца в кубик золота, охладел к моей электронике и удостаивал нас только редкими случайными заданиями. Зато от его подчиненного и любимого ученика Витьки Корнеева спасу не было. И Ойра-Ойра постоянно сидел у меня на шее со своими зубодробительными задачами из области иррациональной метаматематики. Кристобаль Хунта, любивший во всем быть первым, взял за правило подключать по ночам машину к своей центральной нервной системе, так что на другой день у него в голове все время что-то явственно жужжало и щелкало, а сбитый с толку «Алдан», вместо того чтобы считать в двоичной системе, непонятным мне образом переходил на древнюю шестидесятеричную, да еще менял логику ^[17], начисто отрицая принцип исключенного третьего. Федор же Симеонович Киврин забавлялся с машиной, как ребенок с игрушкой. Он мог часами играть с ней в чет-нечет, обучил ее японским шахматам, а чтобы было интереснее, вселил в машину чью-то бессмертную душу – впрочем, довольно жизнерадостную и работящую. Янус Полуэктович (не помню уже, А или У) воспользовался машиной только один раз. Он принес с собой небольшую полупрозрачную коробочку, которую подсоединил к «Алдану». Примерно через десять секунд работы с этой приставкой в машине полетели все предохранители, после чего Янус Полуэктович извинился, забрал свою коробочку и ушел.

Корнеев учит Привалова делать дублей

Ну а завязка третьей новеллы прямо связана с тем, что его «Алдан-3» опять угодил в ремонт из-за очередных попыток сотрудников НИИ с биографиями, уходящими куда-то в Бронзовый век, использовать его вычислительные мощности для решения очень специфических задач.

Вчера в одиннадцать часов вечера в электронный зал пришел Кристобаль Хозевич и, как всегда, подсоединился к «Алдану», чтобы вместе с ним разрешить очередную проблему смысла жизни, и через пять минут «Алдан» загорелся. Не знаю, что там могло гореть, но «Алдан» вышел из строя надолго, и поэтому я, вместо того чтобы работать, должен буду, подобно всем волосатоухим тунеядцам, бесцельно бродить из отдела в отдел, жаловаться на судьбу и рассказывать анекдоты.

Роботы появляются в путешествии Привалова в «воображаемое будущее» — причём по обе стороны железной стены в довольно мрачном виде. По советскую сторону Саша наблюдает, как за изобретателем гонится паукообразный механизм, а тот голосит «это самопрограммирующийся кибернетический робот на тригенных куаторах с обратной связью, которые разладились и… Ой-ой, он меня сейчас расчленит!». По западную сторону изрядно задолбаный солдат из мира вечной войны рассказывает, что «слева от рва человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов: роботы там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам».

Увы, но при множестве иллюстраций к «Понедельнику» некое подобие компьютера Привалова угодило в кадр только на обложке минского издания 1986 года

«Понедельник начинается в субботу» открывает новую эру в изображении ЭВМ в отечественной фантастике. Несмотря на фантастический, отчасти фэнтезийный сеттинг, и программист Саша Привалов, и условная ЭВМ «Алдан-3» — это уже не образы будущего, а отражение современности самих авторов. Очень похожие программисты в те годы во всё большем числе работали в советских НИИ на очень похожих ЭВМ — пусть и решали задачи, не связанные с поиском смысла жизни или оптимизацией фаз алхимических процессов. А потом, нередко, шли читать научную фантастику.

© 2025 ООО «МТ ФИНАНС»

Telegram-канал со скидками, розыгрышами призов и новостями IT 💻 ^[18]

^[19]